Сержант милиции. Повесть - Страница 106

106

Через полгода Захаров был назначен старшим оперуполномоченным. На совещании работников милиции Москвы его имя упоминалось не однажды. Одни считали, что ему просто везет, другие, знающие его ближе, справедливо приписывали его успехи уму и энергии.

Подполковник Григорьев издали следил за Захаровым и искренне радовался его росту. А однажды, прочитав в приказе начальника управления благодарность, объявленную Николаю за расследование сложного преступления, Григорьев собрал своих сотрудников и провел летучее производственное совещание.

Короткую речь он закончил словами, в которых не мог скрыть гордости за бывшего питомца:

- Вот как надо работать. А кем был? Простым милиционером, сержантом! А кто теперь? Теперь старший оперуполномоченный. Я уверен, что и на этом месте он долго не засидится.

После Григорьева выступили Карпенко и Зайчик. Они вспоминали, как уважал Захаров дисциплину, как он был смел и с какой ответственностью относился к приказу начальника. А главное - был чуток и внимателен к людям. В этих трогательных и искренних словах слышалось, однако, что-то от некролога: "был", "являлся", "показывал пример".

В глазах милиционеров, которые не знали Захарова лично, он становился героем: так ярко и с таким глубоким уважением обрисовали его Григорьев и "старики" Карпенко и Зайчик.

Старший лейтенант Гусеницин все совещание молчал.

Предсказание Григорьева о том, что на должности старшего оперуполномоченного Захаров долго не засидится, сбылось через несколько месяцев.

Начальник уголовного розыска отделения милиции был повышен в должности, и на его место поставили Захарова. Старшим оперуполномоченным к Захарову назначили Климова, спокойного, рассудительного сорокапятилетнего офицера, который как должное принял над собой власть двадцативосьмилетнего лейтенанта. А после того как Климов принял от Захарова дела и побеседовал с ним о работе, он понял, что молодой начальник выше его на целую голову во всём.

С первого же дня Климов проникся к Захарову уважением и всегда в трудных моментах без стеснения обращался к нему за советом.

Вскоре Захарову присвоили звание старшего лейтенанта. На обмывание новых погон и новой должности он пригласил старых друзей: Григорьева, Карпенко и Зайчика. Из новых сослуживцев позвал Климова, который в компании всем пришелся по душе за простоту характера.

Дом, где Захарову обещали комнату, еще не был достроен. Принимать гостей пришлось в старой комнатке. Хоть было и тесно, но тесноты этой никто не чувствовал, кроме Марии Сергеевны, которая на каждом шагу просила у гостей извинения то за то, что негде повернуться, то за нехватку стульев, то за подгоревшие пироги.

Никто из собравшихся раньше не видел Карпенко нетрезвым, кое-кто его считал вообще непьющим. Но в этот вечер он напился. Уронив свою большую голову на стол, Карпенко сжимал руку Николая и бормотал:

- Жми, Никола, жми! До тех пор не уйду в отставку, пока не будешь генералом. А ты им будешь, вот помяни меня - будешь!

Когда гости засмеялись над захмелевшим Карпенко, тот рывком поднял голову от стола и, сердито моргая, встал:

- Смеетесь? Смеетесь? Министром будет, не только генералом!

Повернувшись, Карпенко вдруг увидел Григорьева, о котором совсем забыл. Он сидел молча, покуривая и ухмыляясь. Мысль о близости старшего начальника мгновенно обожгла старшину. Вытянувшись по стойке "смирно", он отчеканил:

- Виноват, товарищ подполковник, трохи отяжелел. Прикажете идти домой?

Домой Карпенко увезли на машине Григорьева. Климов и Зайчик успели на последний поезд метро.

Когда вернулась машина, Захаров вышел проводить своего друга. Григорьев хоть и захмелел изрядно, но держался твердо, рассуждал ясно. Подойдя к машине, он остановился и в упор посмотрел на Николая.

- Карпенко не колдун, но он прав, Коля. Быть тебе генералом. Только смотри, от народа не отрывайся. Помнишь, как Тарас Бульба со своим сыном Андреем поступил: "Я тебя породил, я тебя и убью!" Зазнаешься, оторвешься от народа - погибнешь. Вот так…

Последние слова он сказал уже в машине.

Шел снег. Было два часа ночи. Медленно порхая в морозном воздухе, кружились мохнатые снежинки. Они падали на свежий узорчатый след, только что оставленный машиной. Николай смотрел на след, на снежок и думал: "Есть ли в запасах народной мудрости такая пословица, которая выражала бы смысл, что время, как снег, запорошит любой след, любую боль?" И сам себе отвечал: "Нет! Есть такие следы, на которых время, как снежинки на огне, тает. Эти следы горячие. Наташа…"

И сразу вспомнилось другое: чуть-чуть припорошенный ледок, кругом прожекторы, музыка и она - тонкая, гибкая, разрумянившаяся. Только у нее украинский акцент. А глаза большие и синие-синие, как осенние озера. Оставляя за собой два тонких следа, она мчится к нему. Но почему она еще больше покраснела? Зачем она так улыбается? Почему она так послушно выполняет все, что он ей приказывает? Тоже Наташа… Наталка из Полтавы… Но эта не та Наташа… Она не заменит той, что мучит даже издали. А что, если заменит? Что, если вынесет из этого омута и заставит забыть ту, которая ушла? Что, если?.. Нет! Никаких "если". "Я сам пожизненно себя к тебе приговорил!"

Домой Николай вернулся запорошенный снегом и продрогший. Выпив вина, он лег спать. Как ни старался поставить в своем воображении двух Наташ рядом, новая куда-то уплывала, таяла и наконец совсем проваливалась… Оставалась одна Наташа. Память о ней удавом завивалась на шее.

С новой работой Николай Захаров освоился быстро и каждый день выкраивал несколько часов на подготовку к государственным экзаменам. Учебу в университете он не бросил, хотя и пришлось растянуть ее на семь лет вместо шести.

106